Интервью с Т.Я. Елизаренковой

«НЕОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК»

Интервью А.Н. Сенкевича с Т.Я. Елизаренковой

– Вы известный учёный, с молодых лет работали в Институте востоковедения. Что, на Ваш взгляд, произошло в науке с приездом в Москву Юрия Николаевича Рериха? Как Вы лично с ним познакомились?

О том, что приехал Юрий Николаевич, я узнала 4 февраля 1958 года от своего приятеля Александра Моисеевича Пятигорского, который сказал: «Вот приехал Рерих, он никого не знает, он один, поехали к нему в гости. Он будет рад». Я сказала: «Нет, я не могу поехать, когда меня не приглашают». И не поехала. Увидела Юрия Николаевича только уже в институте. Все были потрясены, что ему дали сектор истории религии и культуры. По тем временам что­то совершенно сногсшибательное. Но тем не менее это произошло. Потом мы узнали, что ему покровительствует Никита Сергеевич Хрущёв. А потом Юрий Николаевич стал развивать бурную деятельность. Он начал преподавать ведийский язык, буддийский санскрит – то, что никогда не преподавалось. Его друг, посол Цейлона профессор Гунапала Пийасена Малаласекера, которому Хрущёв тоже благоволил, стал преподавать язык пали и читать лекции по буддизму в университете (я все эти лекции записывала). Хрущёв был неожиданный и непредсказуемый человек, поэтому ни Рериха, ни Малаласекеру никто тронуть не мог.

Я стала заниматься у Малаласекеры, занималась с утра до ночи, не оставляла мысль – завтра это может кончиться. С Малаласекерой сложились очень дружелюбные отношения, потому что я действительно делала всё, что могла. А Юрий Николаевич – он был очень осторожный, он был очень сдержанный, он был «застёгнут на все пуговицы». Ему дали сектор. Я в этом секторе не работала, была в отделе Индии, но любопытство привело меня в сектор Рериха, и я начала туда приходить каждый присутственный день. И постепенно поняла, что имею дело с каким­то абсолютно необычным человеком. С таким я никогда больше не встречалась. Он не обращал на меня внимания, а я молча сидела в углу этой маленькой комнатки. Потом стала думать, почему он меня не спросит, чем занимаюсь, ведь я горела наукой. Я тогда занималась аористом в «Ригведе». Но вот не спрашивает – и всё.

Малаласекера говорил со мной на разные темы, в том числе и о Рерихе. Я видела, что Рерих его очень любит. Малаласекера каким­то образом понял, что для меня важно. И однажды он меня подвёл к Юрию Николаевичу и сказал: «That is my favourite student. She is working very hard»*. Юрий Николаевич вежливо улыбнулся. Прошло недели две, он меня ни о чём не спрашивает. Спрашивает Малаласекера: «Ну как, вы познакомились с Рерихом?». Я отвечаю: «Нет». Второй раз он меня берёт за руку, подводит к Юрию Николаевичу и говорит: «Вот она занимается пали, занимается сингальским языком, я Вам её рекомендую». После этого как­то Юрий Николаевич подошёл и спросил: «Чем Вы занимаетесь?». Едва сдерживая радость, я стала рассказывать, чем занимаюсь. Он это прослушал, и с этих пор завязались какие­то отношения. Меня уже как магнитом тянуло в его сектор. Потом мне Пятигорский сказал, что когда кончается рабочий день, Юрий Николаевич иногда им рассказывает интереснейшие вещи. Он начал раскрываться. Им – это Пятигорскому, Волковой (санскритологу), Семеке (его первому секретарю). И я стала оставаться. И вот тут... тут наступила новая полоса в моей жизни.

– Что Вы подразумеваете, говоря о новом этапе Вашей жизни?

Юрий Николаевич рассказывал о своих путешествиях по Индии и Тибету, о тибетских ламах, о карме, о том, как в страшный морозный день в Тибете он, с ним два ламы – и вот птица поднимается вверх, и замерзает, и падает камнем. Потом лама её поднимает, мёртвую птицу, и она, мёртвая, взлетает в воздух, трепещет какое­то время, и всё­таки падает. Мы задавали неквалифицированные вопросы: «Юрий Николаевич, а как же это? Как это получается: птица мёртвая была?». Он говорит: «Мёртвая». – «Ну, как это объяснить?». И тут началась та тема, которая проходила всё время в наших отношениях с Юрием Николаевичем. – «Объяснить в терминах науки этого нельзя. Есть два пути: путь науки и, назовём это – другой путь. Вот это – другой путь. Как вам сказать: у ламы избыток кармы, и он мог какую­то её часть передать птице. А потом это было исчерпано». Такие рассказы, конечно, абсолютно завораживали. Я ехала домой из института и только и думала обо всём этом.

Потом мы начали переводить... не переводить, а проверять перевод Бориса Леонидовича Смирнова философских мест из «Махабхараты». Смирнов – фигура совершенно особая, он был в то время туркменским академиком. Он ссыльный, знаменитый ленинградский врач, который в «ежовщину» был посажен, отсидел своё, не имел права вернуться в Ленинград. Попал в Туркмению, стал там членом Туркменской Академии медицинских наук. Духовное развитие привело его к санскриту. У него было своё понимание индийской философии. Он переводил том за томом «Махабхарату» и разработал свой язык. Юрий Николаевич загорелся желанием издать один из этих томов в Москве, в нашем институте. В институте начались возражения, в нашем издательстве, мол, язык у него какой­то странный, непривычная терминология, надо проверить перевод. Была образована комиссия во главе с Юрием Николаевичем, и туда включили Волкову, Пятигорского и меня. Мы были начинающие, мы не могли в этом разобраться. Юрий Николаевич вёл себя удивительно уважительно, дружелюбно и демократично, он спрашивал: «Октябрина Фёдоровна, Ваше мнение? Татьяна Яковлевна, Ваше мнение?». Какое там мнение? Это труднейшие места, и если были какие­то исправления, то они принадлежали Юрию Николаевичу. Я просто с головой ушла в работу. Это незнакомая мне область, философией я не занималась, я – лингвист. Приходила домой и сидела над этими трудными местами. Остальные так не относились. На заседаниях я старалась что­то предложить, но предложить, увы, ничего не могла, потому что для этого нужны были другие знания и другая подготовка.

Однажды, когда мы бились над каким­то местом, я вдруг предложила то, что оказалось верным, и Юрий Николаевич, взглянув на меня, обратился к другим и сказал: «Посмотрите, какое хорошее решение предложила Татьяна Яковлевна». Я зарделась, как красна девица. Это был мой звёздный час. Прошло заседание, я пошла домой, шла медленно, была в странном состоянии. Поехала на метро, от метро шла до дома ещё медленней. И когда пришла домой, поняла: это была не я. Юрий Николаевич видел, как я рвусь, и протянул мне руку помощи. Доказать тут ничего не могу, но это была не я.

Мы проверили весь текст, перевод очень хороший, но перевод человека, у которого своё видение и своя терминология. Юрий Николаевич написал заключение, и вдруг он обратился ко мне и сказал: «Татьяна Яковлевна, у меня к Вам поручение. Вы пойдёте к заместителю директора нашего издательства и скажете ему, что комиссия под руководством Юрия Николаевича пришла к положительному заключению: перевод Смирнова можно печатать». Я отвечаю: «Хорошо, всё так и сделаю». Он говорит: «Одну минуту. Если Вы услышите что­то, с чем Вы не будете согласны, пожалуйста, не выражайте своего мнения. – А он знал мой бурный темперамент. – Скажите: “Хорошо, я передам это Юрию Николаевичу”». И дальше он попросил меня, как девочку­первоклассницу, повторить. И я сказала: если услышу то, что мне не понравится, не возмущаться. И пошла. Пошла в страхе, потому что у меня в это время была опубликована какая­то одна рецензия, заместитель директора нашего издательства не был знакомым мне человеком, просто к нему попасть – уже было для меня нарушением иерархии.

В приёмной сидела большая очередь. Я спросила, кто последний, и села в углу. Мимо пробегали «свои люди», пробегали без очереди. И вот один из моих приятелей бегал­бегал, потом подошёл и спрашивает: «Чего Вы тут сидите?». – Я отвечаю: «Меня Рерих послал». – «Ну так чего ж Вы не идёте, если Вас Рерих послал?». Я говорю: «Но тут же большая очередь». Он меня вынул из кресла, подвёл к двери, открыл дверь, втолкнул в кабинет (а там сидел зам. директора издательства Михневич) и сказал: «Вот её послал Рерих, а она почему­то не идёт». И закрыл за мной дверь.

За столом сидел немолодой человек в толстых очках. Он посмотрел на меня, а затем погрузился в чтение бумаг. Я сидела молча, так мы сидели очень долго. Потом решила: меня послал Рерих, я возмущаться не имею права, но даю ему пять минут, и если он не обратит на меня внимания, раскрою портфель, выну книгу и стану читать. Не будет же он ночевать у себя в кабинете, когда­то ему придётся меня заметить, чтоб хотя бы выпроводить из кабинета. Видимо, он почувствовал перелом в моём настроении, я даже не посмотрела на часы. Он оторвался от бумаг и сказал: «А Вы тут почему?». Я говорю: «Меня послал Рерих». И объяснила, в чём дело. Он говорит: «А, перевод Смирнова... Нет, мы не будем торопиться заключать договор. Потому что Смирнов ведь тяжело больной человек. Что случится, пойдут наследники, пойдут суды, мы не спешим. Зачем нам это надо?». Во мне поднялось возмущение, и тут я вспомнила слова Юрия Николаевича: «Если Вам что­то не понравится, Вы не выражайте своей реакции». Я сказала: «Благодарю Вас, я передам это Юрию Николаевичу Рериху». Помчалась в институт и говорю: «Юрий Николаевич, ах он такой­сякой, вот он сказал то­то...».

Прошёл один день. Снова у меня какие­то дела в издательстве. Тогда оно находилось во флигеле здания института. Утром забегаю и останавливаюсь, как вкопанная: висит большой портрет Михневича в траурной рамке: «Вчера скоропостижно скончался участник войны...». У меня всё поплыло перед глазами. Чувствую, кто­то меня держит под руку и спрашивает: «Вы его хорошо знали, близко знали его?». Отвечаю: «Нет, ничего не знала». И помчалась к Рериху. Вбегаю в кабинет и говорю: «Юрий Николаевич, это что же, умер­то не Смирнов, а Михневич!». Он смотрит на меня и улыбается. Я продолжаю: «Но ведь он говорил мне, что умрёт Смирнов, а умер­то он сам». – «А Вы, Татьяна

Яковлевна, успокойтесь, есть вещи, которые от нас не зависят...». У него было такое затаённое выражение глаз, он приоткрыл занавес. После этого я вышла из института, долго гуляла под снежком и успокаивалась. Это было начало.

– А что происходило потом? Можно ли говорить о каком­то особом методе обучения применительно к Рериху?

Юрий Николаевич много раз со мной разговаривал, спрашивал меня о занятиях. Это снисходя ко мне. А потом мне предстояла поездка в Англию, туристическая. Тогда я ещё ездила. 59­й год, да... И чтобы как­то подправить свой английский, стала читать Хемингуэя. Сижу, конечно, в секторе Рериха, читаю, никого нет. Входит Юрий Николаевич, посмотрел: «Вы что читаете?». – «Читаю Хемингуэя, – полемически говорю, – очень люблю его, Юрий Николаевич». Он молчит. Говорю: «Кроме того, собираюсь ехать в Англию и надо как­то оживить английский». Он молчит. Я спрашиваю: «Юрий Николаевич, Вам не бывает скучно без жизни на Западе? Вы же столько там прожили». Он отвечает: «Скучно? Нет. Для меня Запад сейчас – просто камни. Это города, здания, а меня интересует нечто совсем иное, и оно не на Западе». Тут кто­то вошёл, и разговор прервался.

Из разговоров с Юрием Николаевичем я многое помню, он часто возвращался к одной теме – о «другом пути». Скажем, он рассказывал о практике человека­тигра в Индии и говорил, что это научно описано. Но не всё можно описать в терминах науки. Ещё рассказывал об одной секте, внешне для европейца отвратительной. Члены секты жили около Дели на местах сожжения трупов и имели дело с этими трупами, они высасывали мозг. С ними ничего не происходило, вообще очень была странная жизнь. Американцы решили их научно описать – что это за секта, какова идеология – в терминах науки. Первый учёный, который отправился, он погиб, никому не понятно как. Просто исчез. Через некоторое время второй доброволец поехал описывать. Постепенно освоился с жизнью этой секты и стал «своим», но только научного описания не последовало. Юрий Николаевич говорил, что это несовместимые вещи, что с развитием цивилизации «иной путь» исчез. Вернее, отступил на Западе. Его место занял путь науки. А на самом деле у каждого из них своя сфера.

– Расскажите, пожалуйста, о нашумевшей истории с изданием «Дхаммапады», книге буддийских изречений.

Эпопея с «Дхаммападой», которую перевёл мой муж Владимир Николаевич Топоров, затронула весь институт. Юрий Николаевич был активным человеком и очень хотел возобновить серию «Библиотека Буддика». Даже ему это было нелегко тогда. Но он своего добился, и «Дхаммапада» вышла в этой серии. За предисловие, написанное моим мужем и, видимо, несовместимое с идеологией той эпохи, тираж был арестован. Несколько экземпляров успело поступить в книжную лавку издательства, которой заведовал милый человек и, как все знали, пьяница. Забыла сейчас его фамилию. Узнав о том, что тираж арестован, Юрий Николаевич тут же отправился к этому человеку (тот ещё не знал, что тираж арестован) и купил у него те самые экземпляры. Через посольство он разослал их в Индию, в Италию, в Англию, в самые разные страны и, конечно, на Цейлон. Малаласекера принимал в этом участие. А тем временем в издательстве получили выговор Брегель и Женя Медведев, которые имели отношение к выходу книги. Тираж арестован.

Проходит заседание специальной комиссии, возглавляемой академиком Францевым, где разбирается идеологическая «порочность» этого издания. Я вот­вот должна выйти в декретный отпуск, мне никто ничего не говорит, и я размышляю – выгонят из института или нет? Меня из моего института, а мужа, соответственно, из Института славяноведения.

И вот проходит заседание комиссии. Я ждала, когда оттуда выйдут мои друзья, чтобы узнать, что там было. Иду тихонечко по коридору, открывается дверь, и они выскакивают, возбуждённые, подбегают ко мне: «Какой мерзавец Францев, он говорил то, он говорил другое...». А того, что он говорил, было достаточно, чтобы моего мужа посадить, ну, не в этот день, а на следующий. Они уходят. Я узнала то, что меня интересовало. Только собиралась повернуть, выходит Юрий Николаевич. Говорю: «Здравствуйте, Юрий Николаевич». Он говорит: «Здравствуйте, Татьяна Яковлевна». Я прохожу. Он окликает: «Татьяна Яковлевна, одну минуту. Вот у нас было заседание». Я говорю: «Да». – «Вы знаете, оно очень хорошо прошло». Стараюсь как­то смотреть мимо, потому что пять минут назад слышала, как оно прошло. Тут Юрий Николаевич потирает руки – это характерный его жест – и тот же блеск в глазах затаённый, и говорит: «Всё очень хорошо прошло». Я отвечаю: «Спасибо, Юрий Николаевич». А через несколько дней на столе у директора Института востоковедения Гафурова появляется поздравление от индийского посла Сарвапали Радхакришнана с возобновлением серии «Библиотека Буддика», с выходом такого хорошего перевода «Дхаммапады», и поздравления от других высоких официальных лиц из разных стран.

Профессор Малаласекера сказал мне, что он устраивает меж­дународный приём с приглашением прессы в честь выхода «Дхаммапады», и так как это мой праздник тоже, спросил, кого я хочу пригласить. Я ответила: «Хочу пригласить двух сотрудников издательства, которые получили выговор за выход этой книги, – Брегеля и Медведева». Он говорит: «Я им пошлю приглашения». Объясняю: «Господин профессор, они не получат Вашего приглашения. Они его получат, когда приём закончится». – «Нет, я сделаю так, что они его получат». А потом мне рассказали, как на следующий день вбежал курьер. Он бежал по коридору издательства с криком, что ему нужны лично Брегель и Медведев, и он только в

собственные руки им отдаст приглашения. Если их нет, он не уйдёт, пока ему не приведут Брегеля и Медведева. Я не решалась из­за своего состояния идти на приём и стала уговаривать Малаласекеру: «Ну, Вы понимаете, я не могу стоять весь вечер». Он в ответ: «У Вас будет кресло, будете сидеть. Вы должны прийти». Мы пришли с мужем, нас встречал внизу у входа, на лестнице, Малаласекера. Он подвёл нас к Гафурову. Вспышки, журналисты, корреспонденты. На следующий день – отчёты, арест с тиража снят и тираж расходится.

Дальше я попадаю в роддом, хотя было только семь месяцев. И когда там была – всё сложилось не очень благополучно, девочка оказалась на грани жизни и смерти, очень маленькая, – мне приснился сон, я об этом рассказывала после того как вышла из больницы. Это сейчас может выглядеть, как хвастовство, но близкие друзья тогда знали. Вижу во сне Москву времён бомбёжек. Ближайшее к нам бомбоубежище, хорошее очень бомбоубежище – под новым зданием Художественного театра, куда мы с бабушкой и тётей ходили после того, как в наш дом попала бомба. Наш дом находился в Богословском переулке. Это убежище одно такое надёжное в нашем районе. Масса народа. И вот я вижу. Тесно, кто­то там кричит: «Нету места». А там были такие свинцовые двери, очень тяжёлые, ну казалось бы, яблоку негде упасть. И вдруг двери раскрываются. И два санитара в длинной смирительной рубашке вводят Юрия Николаевича Рериха – он безумный. Он выглядит так, что, казалось, места нет совершенно, но все шарахаются назад, и я в их числе. Образуется пустое пространство между ним с санитарами и остальными. Я боюсь сумасшедших. И тут меня пронзает мысль: «Это же подлость. Как же я от него шарахнулась?». Выхожу вперёд и подхожу. Он посмотрел на меня, это был такой душераздирающий взгляд, что я тут же проснулась.

Стала звонить в звонок, который, естественно, не работал... Прошёл один день... Да, утром я думала только об этом сне. Пишу письмо мужу, какой вдруг увидела сон. Обстановка­то совершенно не та была, и проблемы у меня были не те. И когда я попала в роддом, Юрий Николаевич был жив и здоров, и в хорошей форме. Получаю письмо от мужа – у нас они сохранились, и моё и его письмо. «Твой сон в руку. Внезапно умер Юрий Николаевич Рерих». Потом врач звонила мужу, зачем он мне сообщил...

Прошло лето. Осенью к нам в институт пришёл Малаласекера. Занятий он больше не возобновлял и скоро уехал. Так как у меня с ним были очень близкие отношения, дружеские, как у ученицы с учителем, я к удивлению институтской администрации, когда его вели по коридору, вышла и говорю: «Здравствуйте, господин профессор». Он очень тепло меня встретил и говорит: «Вы знаете, а Юрий Николаевич так почему­то поторопился уйти, что даже не успел меня предупредить». И только я хотела сказать: «Вы знаете, а он таким странным образом предупредил меня», – как кто­то отвёл Малаласекеру в сторону, и больше мне не удалось с ним поговорить. Такова история.

– Как Рерих относился к своим ученикам? Как сложилась их дальнейшая судьба?

Юрий Николаевич постепенно стал относиться к своим молодым сотрудникам с полным доверием. Сначала он долго приглядывался, а потом установились очень хорошие, очень сердечные отношения. Меня всегда удивляло, как ровно и одинаково он ко всем относится. Он был человек закрытый. Ничего, кроме добра, и очень большого добра, от него никогда не исходило. Никто из нас не мог сказать, к кому он относится лучше, к кому хуже. Так, по здравому размышлению, можно предположить, что по духу ему ближе всего Пятигорский. Но отношение было совершенно равное. Ему хотелось учить, и у него был талант – он втягивал молодых людей в науку.

Вот его первый секретарь, Елена Сергеевна Семека, закончила институт иностранных языков, испанское отделение. И постепенно, находясь в обществе Рериха, поняла, что такое индология. Она стала заниматься у Юрия Николаевича, стала заниматься у профессора Малаласекеры. Человек очень способный. Кончилось тем, что она написала диссертацию по буддийским монастырям на Цейлоне. Очень успешно её защитила, но после смерти Юрия Николаевича эмигрировала. Следующий секретарь Наталия Юлиановна Лубоцкая, которая проделала тот же самый путь. Она занималась древними юридическими трактатами и защитила кандидатскую диссертацию по Шастрам. Это влияние Юрия Николаевича Рериха.

У него была заинтересованность в молодых, желание показать: первое, что такое индология­наука; второе, что такое традиционная индийская культура, то, о чём мы не имели представления, и по книгам, которыми пользовались, этого представления получить не могли. Пробыв с Юрием Николаевичем около трёх лет, мы стали совершенно другими людьми. Именно поэтому после его смерти многие уехали, они не могли больше оставаться.

– Всегда ли Юрий Николаевич был предсказуемым, вы, ученики, знали, чего ожидать или всё­таки чувствовали в общении с ним что­то необычное?

Он был неожиданным, и неожиданным вот в каком отношении... Юрий Николаевич верхом исколесил весь Тибет, с тибетскими ламами ездил по разным местам. И вот они едут, и вдруг один лама начинает плеваться. Что такое? Говорит: «Какое плохое место». Потом их догоняет другой лама, и с ним происходит то же самое. Говорит: «Какое нехорошее место». Потом, когда они снова ехали через то же самое место, конь Юрия Николаевича сломал себе ногу. И много подобных вещей случалось.

Он много рассказывал о своей жизни на Востоке. Однажды он посетил чогъяла, князя Сиккима. Правитель гималайского княжества встретил его довольно настороженно. Решил, видимо, его испытать, сказал Юрию Николаевичу, что во дворе идут приготовления к стрельбе из лука. Не хочет ли он присутствовать? Когда спустились во двор, чогьял представил его своей жене и сказал, что она – непревзойдённый стрелок, очень метко стреляет, и не доверится ли он её мастерству? Рерих согласился. На голову ему положили яблоко. Женщина прицелилась, и через мгновение стрела пронзила яблоко. После этого испытания Юрию Николаевичу разрешили заниматься исследованием буддизма. Такой ценой пришлось добыть доброе отношение к себе и полное доверие.

Ещё рассказывал, как ему приходилось вести переговоры с немирными тибетскими племенами. Он был переводчиком и организатором охраны экспедиции своего отца. Однажды ему пришлось вести мирные переговоры. Тибетские племена были очень настроены против какого­то английского резидента и хотели его убить. Юрию Николаевичу удалось погасить конфликт. Он их уговорил, привёз фотографию этого англичанина, и они её съели. Конфликт был предотвращён, чисто военный конфликт. Он говорил с ними на их языке, а европейцы этим языком и этой культурой не владели.

Мало того, Юрий Николаевич оказался, как мы узнали, отменным военным специалистом. Для нас полной неожиданностью были его военные познания. В институте проходил экзамен по гражданской обороне, который причинил много неприятностей, потому что как мы ничего не знали из этой области до экзамена, так ничего и не узнали после экзамена. Никто не хотел на это тратить время, все находили различные выходы. Юрий Николаевич пришёл сдавать экзамен первым. Он совершенно потряс экзаменатора тем, что знал всё и, видимо, сообщил ему много нового, о чём экзаменатор никогда не слышал и даже не подозревал. Тот весь день не мог прийти в себя и всё говорил: «Ну Рерих... Ну подумайте, вроде бы абстрактный учёный, и всё такое, а как он много знает».

Для Юрия Николаевича, очевидно, естественным состоянием было ездить верхом с оружием. Он очень любил пустыни, очень любил Монголию. Несколько раз приезжал в Монголию. Однажды случилась какая­то задержка с документами и на адрес института пришла телеграмма: «Поставили юрту, приезжайте». А чиновники возятся с документами. Приходит вторая телеграмма: «Привязали коня, приезжайте». Он был очень польщён. Но когда китайцы начали бомбить тибетские монастыри, Юрия Николаевича это совершенно потрясло, тут ему изменило обычное самообладание. Я хорошо помню. Он говорил: «Какое преступление! Это источники знаний, очаги мира, и на них сбрасывают бомбы». Говорил, что весь этот район изъездил, там настоящей границы нет, там племена передвигаются туда и обратно, то они на одной территории, то на другой. И границу там никогда и никто не устанавливал.

– Юрий Николаевич приехал из Индии с сёстрами, Людмилой и Ираидой Богдановыми. Ведь он нуждался в близких людях, они помогали ему как­то адаптироваться. Не так ли?

Юрий Николаевич приехал сюда с двумя сёстрами, о которых он говорил очень хорошо и с большой любовью. Они явно помогли ему адаптироваться. Началось с того, что Юрий Николаевич, как все, попробовал пообедать в институтском буфете. Ну, это сразу кончилось болезнью. Больше он этого опыта не повторял, а мы были тренированные. Он ездил обедать домой. Готовили сёстры, следили за квартирой сёстры, создавали привычный режим сёстры. Он говорил о них, говорил охотно, говорил очень ласково. Иначе, чем «мои сёстры», он никогда их не называл. Когда приезжали гости, сёстры принимали этих гостей. Нас они знали со слов Юрия Николаевича. После смерти Юрия Николаевича я пришла к Ираиде Михайловне, она очень ласково меня приняла, сидела и долго со мной разговаривала. Приглашала меня звонить, приходить. И только когда там появился посторонний человек, у которого не сложились отношения с институтом, мои отношения с нею прервались.

– Говорят, Юрия Николаевича травили в Институте востоковедения? Мне об этом рассказывал индолог Котовский...

Случился скандал в связи с выходом «Дхаммапады», когда Рериха вызвал замдиректора института Ульяновский. У Юрия Николаевича не было такого опыта. Это мы все были трениро­ванные и подготовленные. У него такое впервые в жизни. Состоялся разговор, и говорят, что Ульяновский спросил: «Зачем Вы сюда приехали?». Юрий Николаевич и профессор Малаласекера сумели ликвидировать скандал. Но даром это Юрию Николаевичу, конечно, не прошло. Такие ситуации требуют определённой настроенности, а он – человек других традиций, другой культуры. Он был патриотом с большой буквы, абстрактным патриотом. Нашей жизни не понимал, нашего быта не понимал.

Скажем, когда его сотрудница, у которой двое маленьких детей, не пришла на заседание, где она должна была выступать, потому что в то утро не явилась её приходящая домработница, и она не могла бросить детей, запереть их в квартире, Юрий Николаевич понять этого не мог. Он в своей прежней жизни с такими проблемами не встречался. Мы робко ему говорили: «Ну хорошо, а что же ей делать? У неё не было выхода». Он возражал: «Да, но это ей было назначено».

Или ещё пример. Однажды его секретаря Елену Сергеевну Семеку, которую начали травить, подтравливать, уже тогда, при Юрии Николаевиче, хватились, её не было в институте в рабочее время. Объявили выговор, и об этом написали в стенной газете. Юрий Николаевич отправился к властям и сказал – нет, это он её отправил куда­то со своим поручением. Выговора быть не может, и если газета опубликовала неверные сведения, то в этой же газете должно быть опубликовано опровержение. Только уважение к Юрию Николаевичу нас удерживало от смеха – не туда он попал, человек другой культуры. И, наверное, надо прожить много­много лет в нашей стране, чтобы реагировать так, как реагировали мы, а не так, как реагировал он. Ему пришлось непросто. И в результате его доверием пользовался узкий круг молодых людей.

Юрий Николаевич был бесконечно добр и к пожилым людям. У нас работал один тибетолог, он сидел, человек, совершен­но сломленный. Он вернулся, выпивал, и в таком виде как­то пришёл к Юрию Николаевичу, который, глазом не моргнув, встретил его уважительно, приветливо, поговорил с ним. Старик, рыдая, пришёл из кабинета Рериха и сказал: «Он же всё видел, какой он добрый, виду не подал». Это особый человек. При этом у него имелся высокий буддийский сан посвящения. Иногда он приоткрывал завесу для тех, кому это было очень важно и интересно.

Это объективный факт. Посол Малаласекера устроил показательную буддийскую свадьбу своей младшей дочери. Он позвал весь дипломатический корпус. Два бурятских ламы были выписаны из Улан­Удэ. А не пустить палийскую группу профессора Малаласекеры на эту свадьбу не могли, потому что понимали, я тут же побегу к своему учителю и скажу: а мне не разрешают прийти к вам на свадьбу. Так что разрешение было дано. Мы пришли. И что увидели: там соорудили постамент, несколько ступеней. На первой ступени один лама, на второй ступени лама, а на третьей, самой высокой, – Юрий Николаевич. Я глазам своим не поверила. И Юрий Николаевич – он вёл этот обряд. Я смотрела на институтский актив и думала: а они видят, а если они видят – они понимают, что происходит? Вот... это я ни с кем не обсуждала, но ответ на вопрос мне был очень интересен, конечно. Посол Цейлона Малаласекера знал, кого он позвал совершать свадебный обряд своей дочери.

– Когда Юрий Николаевич ушёл, через год, через два, какие версии о его смерти Вы слышали? О лейкемии что­нибудь слышали?..

Никогда, ни одного слова. О лейкемии я никогда не слышала. Юрий Николаевич был здоровый, подтянутый, с военной выправкой. Он держался всегда очень прямо, ходил очень быстро, он был полон жизненной энергии. Его хватало на то, чтобы заниматься научно­исследовательской работой, проводить заседания сектора с самыми разными людьми, помогать специалистам в различных областях. Однажды прихожу – идёт заседание сектора на монгольском языке. Сидят монголы, сидит Шастина, с которой он всё время переводил монгольские тексты, и ведёт по­монгольски Юрий Николаевич. Он бегал, у него было огромное количество занятий и дел. Он вёл кипучую деятельность по организации выставки картин своего отца, вёл сам большую научную работу. Как пояснял Малаласекера, буддист должен быть активным. А Малалакекара являлся живым носителем буддийских традиций. Юрий Николаевич всегда был полон сил и энергии.

– Но, возможно, у него была сердечная болезнь?

– Мы никогда об этом не слышали. Никогда никаких ле­карств у него не видели. Он собирался в Монголию, чтобы ездить верхом. И когда получил телеграмму, что привязали коня, был страшно доволен.

– Тогда должна же быть какая­то причина внезапной смерти?

Юрий Николаевич дал мне весть через тот странный сон. А потом, много лет спустя, я говорила об этом с Девикой Рани, женой Святослава Николаевича Рериха. У него не сложились отношения с нашим Институтом востоковедения. Он считал, что институт не уберёг Юрия Николаевича. Относился очень сдержанно. Святослав Николаевич, видимо, по своему типу сильно отличался от Юрия Николаевича. Приезжая в институт, всегда приходил в кабинет Рериха, это он передал нам библиотеку брата. Я никогда к нему не подходила.

А вот в последний приезд ко мне сама подошла Девика Рани с какими­то приветливыми словами, и я начала ей рассказывать. Она очень заинтересовалась, мы ушли за шкафы в кабинете Рериха, и она сказала: «Вы знаете, мне он говорил, что может скоро уйти, потому что видел сон, будто опускаются вниз колокола, колокола, колокола...». У него был такой символический сон. Девика Рани оставила мне телефон своей секретарши. Она просила, чтобы я, если буду в Индии, обязательно приехала бы к ним в гости. К Святославу Николаевичу я так и не подошла...

Москва, 2001 год